Валерий Золотухин

Побеседовал с актером корреспондент "Московского комсомольца".

Валерий Сергеевич, что это за увлечение такое — кровати собирать?

Ведь все мы сами себе изобретаем сюжеты, и это тоже придумано. В моей книге "Дребезги", в повести "На Исток-речушку", в обращении к матери есть такие слова: "…сколько простыней мне еще гостиничных измять и где та, которая будет последней?" Эту фразу мне подарил Николай Николаевич Крюков во время съемок "Пропажи свидетеля"…

И я эту фразу записал: она про меня. Образ последней кровати, навязчивый и болезненный, во мне просто застрял, и я начал снимать кровати. Если я приезжаю с гастролей без фотографии смятой кровати, мне плохо. Это все равно, как если б я не записал страничку в дневник. Есть вещи ритуальные: не постоял с утра на голове — весь день насмарку. Вот так и у меня с кроватями. Но тут какая штука: последнюю все равно не сфотографируешь! Это сделает кто-то другой...

На пробах на Бумбараша вы сказали: "Если вы хотите сделать хороший фильм, возьмите Кононова, если вы хотите заглянуть в вечность, возьмите меня"...

"Бумбараша" смотрит уже третье поколение, и он по-прежнему привлекателен как предмет искусства — кинематографа. Тогда эта фраза была просто эпатажной — я бравировал, играл, блефовал от отчаяния. Я же тогда потерпел колоссальное поражение. А дело было так. После фильма "Цветы запоздалые" меня полюбил Абрам Матвеевич Роом и, начав снимать фильм "Яков Богомолов" (одна из лучших пьес Горького), пригласил меня на главную роль…

Эта роль — из когорты Гамлета, Мышкина, Раскольникова, я бы сразу перешел на другой уровень… Кроме того, я знал, что у Кононова были очень хорошие пробы. Когда я приехал домой после проб на Бумбараша, группа Роома уже уехала в Крым снимать, а меня ждала телеграмма: они снова (уже второй раз – прим. Дней.ру) отказались от моей кандидатуры.

Это был удар, первый в моей актерской жизни, в карьере, удар по тщеславию и самолюбию, почву выбило из-под ног совершенно… Шок от такого предательства был настолько велик, что со мной стало плохо. Дома никого, и я не придумал ничего лучшего, как напиться. Даже сейчас вспоминаю — сердце болит!...

Я дал телеграмму в Киев, что хочу еще раз попробоваться на Бумбараша. У меня отпуск — мы могли сниматься только в отпуск, Любимов нас не отпускал по-другому, только в свободное от работы время. Меня вызывают, и я произношу эту фразу: "Коля, если ты хочешь сделать хороший фильм, возьми Кононова, а если ты хочешь заглянуть в вечность, возьми меня!" Но одно дело — сказать, и другое — сделать. Мы меняли все: тексты, выдумывали характеры, ситуации, влезали в песенные пространства... И картина состоялась.

А Кононов знал, что вы сказали режиссерам?

Нет, конечно. Я о фразе этой рассказал через много лет, но мне передавали, что он обиделся.

"Маленькие трагедии", Золотухин — Моцарт. Амплуа сменено. Рассказывают, Смоктуновский был резко против вас в этой роли.

Говорят, что он сам хотел играть эту роль. Возможно, когда он критиковал мои пробы, слова его не только художественностью продиктованы были. Он великий артист, но человек же. В коридоре Театра на Таганке встречаю Иннокентия Михайловича: "Здрасьте, Валерий, здрасьте-здрасьте, дорогой! Видел вашу пробу на Моцарта. Отвратительно… Он же гений... Как вы и я... Так нельзя. Вы не обиделись?" — "Ну, что вы, Иннокентий Михайлович, вы для нас — эпоха". — "Да, я — эпоха…" И обращается к подошедшему Высоцкому: "Здравствуйте, Володенька... Гамлет с гитарой, Свидригайлов с гитарой… Шалуны…"

Но потом все пошло как надо, и на премьере Смоктуновский хорошие слова говорил. А на одном из творческих вечеров Швейцера мы все выступали, и я изобразил Иннокентия Михайловича, как он про мои пробы на Моцарта говорил. Смоктуновский смеялся так, что с кресла сполз!

Вы до сих пор ведете дневник?

А то!

Не надоело?

Нет. Это же работа, а потом — привычка уже. Четыре книги вышли, по три общих тетради в каждой. А всего у меня тетрадей девяносто! На Гиннесса это точно тянет, а то и на Нобелевскую. По крайней мере, я не знаю аналога тому, чтобы кто-то ежедневно с семнадцати лет и до моего возраста вел дневник.

Вы и дальше собираетесь публиковать свои записи?

Да, я хочу как можно больше при жизни напечатать. Не так у меня много времени осталось — с учетом того, что в год я выпускаю по одной книге. Сейчас вышел 1972 год — это Таганке еще и десяти лет нет. А в этом году Таганке будет сорок!

Ваше имя в последнее время часто связывают с актрисой Ириной Линдт — так, может, расставить все точки над "i"?

Она сама в "Огоньке" очень хорошо все расставила…

(Если в двух словах, Ирина говорит: "Да, люблю. Да, женат. Но все равно люблю" – ред.)

Я в первый раз вообще читал нечто подобное от молодой особы, которая к тому же на виду, — говорит Золотухин. — Откровенно и смело, прежде всего по отношению к самой себе: люблю, и все.

У нее есть у кого учиться. Кстати, о правде. А вы могли бы сказать то же самое?

Да. Я сказал. Хотя я боюсь, что меня опять не так поймут, если это будет опубликовано. Потому что каждый посмотрит со своей стороны…

Ваш старший сын, священник, обеспечил вас нескучной старостью — все-таки пять внуков. Общаетесь?

Вчера был. Летом в Сибирь вывозил. Алешка, двух лет нет, не говорит еще, а когда я захожу, сразу начинает петь. М-м-м-м, - Золотухин напевает самую известную бумбарашевскую мелодию — "Ходят кони над рекою".

Значит, с внуками вы все-таки занимаетесь?

Не надо мне лишнего приписывать. Я их иногда вижу. Приношу деньги, игрушки, фрукты, книжки. Обычно мое свидание с внуками больше получаса не продолжается.

Что так, дедом быть не тянет?

Тянет. Поэтому я и скучаю, и прибегаю к ним, но, может быть, я еще не в том дряхлом состоянии… Я часто смеюсь над собой: хотел дочку — родил внучку! Вот это, кстати, необязательно печатать...